Подякувати Студентському архіву довільною сумою
Admin
26.02.2023 12:38
Дякуємо, що користуєтесь нашим архівом!
Ерос та цивілізація
Інформація про навчальний заклад
ВУЗ:
Національний технічний університет України Київський політехнічний інститут
Інститут:
Не вказано
Факультет:
Не вказано
Кафедра:
Не вказано
Інформація про роботу
Рік:
2010
Тип роботи:
Контрольна робота
Предмет:
Культурологія
Частина тексту файла (без зображень, графіків і формул):
МІНІСТЕРСТВО ОСВІТИ І НАУКИ УКРАЇНИ
НАЦІОНАЛЬНИЙ ТЕХНІЧНИЙ УНІВЕРСИТЕТ УКРАЇНИ
«КИЇВСЬКИЙ ПОЛІТЕХНІЧНИЙ ІНСТИТУТ»
Факультет соціології і права
Контрольна робота
з дисципліни «Соціальна культурологія»
на тему «Ерос та цивілізація»
Студентка 5-го курсу
група ЗАМ-51
Грицьків О. І.
Київ 2010
Содержание
Введение
Конфликт цивилизации и культуры.
Феномен эроса и цивилизации в идеологии Г. Маркузе.
Эрос в культуре XX века.
Два аспекта презентации эротического в культуре.
Заключение
Список использованной литературы
Введение
Стремительный рост интереса к эротике в нашем обществе удивления не вызывает. Слишком долго эта важнейшая сторона жизни всякого нормального человека находился под бессмысленным цензурным запретом. Беспокойство вызывает другое также понятное явление – пугающий рост вульгарности в нашем обществе. Поднявшаяся волна пошлости в какой-то мере является прямым результатом недавних запретов. Наше общество похоже на перевозбужденного подростка, впервые открывшего для себя «закрытую тему». Действительно, сегодня наблюдается повышенный интерес к тому, что искренне трактуется как эротика: тиражируется техника секса, издаются специальные журналы для мужчин и женщин, демонстрируются фильмы с садо-мазохистскими сюжетами. Русская национальная культура трещит по швам под натиском западных стереотипов.
Сексуальная революция, прошедшая в России с большим опозданием, как бы эмоционально она не воспринималась частью населения, – движение, несомненно, общегуманное, хотя и не лишенное отрицательных сторон. В общей форме это означает превращение сексуальности из цели в средство. Почему с такой страстностью взялись за пропаганду эротики? Во многом – из чувства противоречия, протеста. Натерпелись – надоело замалчивание этой темы в течение десятилетий. В эротике многие видят не только одно из средств самореализации личности, чуть ли не средство политической борьбы за демократию. От эротики ждут чего-то такого, чего она не может дать, и не берут то, что она дать в состоянии.
Актуальность данной темы определяется именно борьбой двух противоположных взглядов на эротическую составляющую в культуре. С одной точки зрения, эта составляющая должна быть сведена к минимуму, пусть даже путем цензуры, с другой – эротика в культуре необходима и должна представляться широко и свободно. Абсолютизация первой точки зрения приводит к жесткому табуированию всего, что связано с полом, вторая же способна любую отрасль искусства превратить в порнографию.
Целью настоящей работы является исследование существующих взглядов на эротику в культуре, и попытка найти золотую середину, которая позволила бы легитимизировать эротическую компоненту культуры, по своему содержанию вписываясь в триаду «истина-добро-красота».
Конфликт цивилизации и культуры.
Вопрос вопросов нашего времени - соотношение между цивилизацией и культурой. Если цивилизация на "перекате" от одного тысячелетия к другому представляет собою грандиозную и еще недавно совершенно фантастическую, мысле - и рукотворную картину техногенной "второй природы", то остается открытым вопрос: служит ли это беспрецедентное творение его созидателю - творческому человеку? Ответить на него возможно лишь при условии обращения к истокам современной цивилизации - ценностям и смыслам фундаментальной социокультурной революции, которая обусловила прорыв человечества на качественно новый уровень технологической свободы и создание нового, индустриального социума.
Ценности и смыслы нашей цивилизации сформулированы европейским Возрождением и Просвещением. Социокультурный смысл Возрождения подтверждает принципиально важную идею французского историка и культуролога Ж. ле Гоффа о том, что Возрождение не есть возвращение. Тенденция такого возврата к античным ценностям была лишь "кажимостью" для мыслителей и творцов Возрождения. Они вернулись к гуманистическому принципу Протагора: "Человек - мера всех вещей", но оказалось, что дважды в одну реку войти нельзя.
Античный человек был, по определению Н. Бердяева, объектно-космическим, одним из феноменов многоликого, но неизменно антропоморфного, одухотворенного земного и небесного космоса. Следуя Сократу, он познавал себя именно во внешней ипостаси, и все его ценности были ее выражением - фатальный круговорот вещей, застывшая гармония архитектурных шедевров страсти олимпийских боголюдей и мудрость созерцательного отстранения от страстей, возврата вспять, к великим духовным праматерям (Платон). Сменившая античную христианская система ценностей сформировала человека, который бренно и суетно страдает в земном мире, но может обрести подлинный, "терний" мир при условии осознания первородного греха, покаяния и смирения, неустанного духовного напряжения сопричастности к своему творцу-богочеловеку. Свободомыслие, социальный активизм, творчество подавлялись не только инквизицией, но и всем консервативным устройством общества, основанного на рутинном производстве, традиции и борьбе за выживание. Такие жизненные ориентации поощрялись господствующим христианским мировоззрением.
Однако "долгая ночь" пассивности и страдания, отчуждения от ближних и ожидания Страшного суда не могла быть бесконечной. Развитие общественных потребностей, а с ними - и производительных сил ("наук и ремесел", как выражались тогда) потребовало динамики человеческой природы - нового человека Возрождение было первым ответом на эту потребность. Еще не отвергая внешних символов христианства, оно совершило революционный переворот в мировоззрении устранило дуализм миров, гением Данте очеловечило ад и упразднило веру в рай, по библейски потребовало от человека действовать "здесь и сейчас", и "если не я, то кто же?”
Таково идейное завещание Возрождения Новому времени и его великому духовному феномену - Просвещению. "Внутри истории Нового времени, - отмечает М. Хайдеггер, - человек пытается - и эти попытки составляют историю новоевропейского человечества - во всем и всегда опереться на самого себя в качестве всеобщего средоточия и мерила в господствующем положении. Для этого нужно, чтобы он все больше и больше удостоверялся в собственных способностях и средствах господства и всегда снова и снова приводил их в состояние безусловной готовности. Это - история новоевропейского человечества, которая лишь в XX веке впервые в полном согласии со своим внутренним законом выходит на простор сознательного порыва необоримой воли и неуклонно достигает цели. Этот "внутренний закон" Нового времени - освобождение человека философия сосредотачивается на таких вопросах' "Что такое человек? Что он может знать? Что он должен делать? На что смеет надеяться?
Ж. Ж. Руссо, блистательно доказавший, что прогресс "наук и ремесел" приводит скорее к падению, чем к подъему нравов. Но К. Маркс был первым, кто не просто указал на бесовскую сущность наличного общественного строя, но и обнажил его социально-историческую анатомию [16, 143]. В наше время, - писал он, - все как бы чревато своей противоположностью. Мы видим, что машины, обладающие чудесной силой упрощать и делать плодотворнее наш труд, приносят людям голод и изнурение. Новые, до сих пор неизвестные источники богатства благодаря каким-то странным, непонятным чарам превращаются в источники нищеты. Победы техники как бы куплены ценой моральной деградации. Кажется, по мере того, как человечество подчиняет себе природу, человек становится рабом других людей или же рабом собственной подлости. Даже чистый свет науки не может, по-видимому, сиять иначе, как только на мрачном фоне невежества. Этот антагонизм между современной промышленностью и наукой, с одной стороны, и современной нищетой и упадком, с другой, этот антагонизм между производительными силами и общественными отношениями новой эпохи есть осязаемый, неизбежный и неоспоримый факт. Иными словами, народ свободный на земле свободной оказался очередной социальной мифологемой.[18, 244]
Поставленный Ж. Ж. Руссо вопрос "Становится ли человек лучше благодаря цивилизации " - он считал "смешным, так как противоположное ясно как день. Мыслитель усматривал в этом скорее не особенность, а общую закономерность в соотношении цивилизации и культуры. "Высшие точки подъема культуры и цивилизации не совпадают, - писал он, - не следует обманываться в вопросе о глубочайшем антагонизме между культурой и цивилизацией... Цивилизация желает чего-то другого, чем культура: быть может, даже противоположного".
Триумф современной цивилизации для Ф. Ницше очевиден: "Человек не приблизился к природе, но сделал шаг вперед к той цивилизации, которую он отвергал. Мы возросли в силе"[2, 89]. Однако эта сила - "механичность, обезличивающая сила механического процесса человек отучается от активности, все сводится к реагированию на внешние раздражения". Тенденция к нивелировке личности - глубоко характерный феномен для общества всеобщей купли-продажи. "Всякого рода деловые люди и стяжатели - словом, все, что должно давать в кредит и брать в кредит, вынуждены стоять за одинаковый характер и одинаковые основные ценности. В итоге вся эта сутолока так называемой "цивилизации" - измельчание, беспокойство, торопливость, суета постоянно воз растают порок, душевные больные, преступники все это не угнетенные классы, а отбросы всех классов бывшего до сих пор общества. Общий приговор над нашим столетием, над всей современностью, над достигнутой цивилизацией, или "самый общий признак современной эпохи" невероятная убыль достоинства человека в его собственных глазах", "девятнадцатый век - сила бессилия"; "мы не в силах вообразить, куда нам направляться. Теперь все насквозь лживо, все - "слово", все - спутано, слабо или чрезмерно"[5, 54]. Поэтому "вся наша европейская культура уже с давних пор движется в какой-то пытке напряжения, растущей из столетия в столетие, и как бы направляется к катастрофе - беспокойно, насильственно, порывисто, подобно потоку, стремящемуся к своему исходу, не задумываясь, боясь задуматься".
2. Феномен эроса и цивилизации в идеологии Г. Маркузе.
Важный вклад в изучении и систематизировании философских знаний феномена эроса и цивилизации принадлежит немецкому и американскому философу и социологу, представителю Франкфуртской школы – Герберту Маркузе. Опираясь на концепцию Фрейда, Маркузе анализирует стратегию развития западной цивилизации и выявляет ее репрессивный характер. Имея фундаментом подавление инстинктов и питаясь отнятой у них энергией, культура делает индивида несчастным; на социальном уровне репрессия усилена многократно господствующей властью и становится тотальной. По мнению Маркузе, репрессивность как основополагающая черта западной культуры неизбежно ведет к краху цивилизации: атомная бомба, концентрационные лагеря, массовое истребление людей при высоком уровне развития индустриального общества — предвестники ставшей реальной угрозы самоуничтожения человечества. Единственный путь спасения для западного мира — переход к альтернативному типу культуры — ‘нерепрессивной цивилизации’[5, 44]. Претендуя на роль теоретического исследования, ‘Э.и Ц.’ не лишена драматической напряженности в диагностике болезненных проблем современности; в середине 1960-х ‘Э.и Ц.’ и ‘Одномерный человек’ Маркузе явились теоретическим фундаментом идеологии ‘новых левых’ в США. Как отмечает Маркузе, согласно Фрейду, история человека есть история его подавления; принуждению подвергается не только общественное, но и биологическое существование индивида. Свободное удовлетворение инстинктивных потребностей человека (сексуальных и деструктивных — Эрос и Танатос) несовместимо с цивилизованным состоянием человечества, т.к. инстинкты стремятся к целостному и немедленному удовлетворению, которое культура предоставить не способна. Цивилизация начинается с отказа от стремления к целостному удовольствию и базируется на подавлении и переориентации энергии инстинктов. Принцип удовольствия трансформировался в принцип реальности; сдерживание удовлетворения и тяжелый труд выступают платой за безопасное существование и отсроченное, но гарантированное удовольствие. Под воздействием принципа реальности в человеке развилась функция разума; принцип удовольствия вытеснен в бессознательное. Данный процесс явился травматическим событием и был воспроизведен на родовом (в первобытной орде — монополия отца на удовольствие и принуждение к отказу от него сыновей) и индивидуальном (воспитание ребенка как навязывание повиновения принципу реальности) уровнях. Однако победа принципа реальности не является окончательной: принцип удовольствия продолжает существовать внутри культуры и воздействует на реальность (‘возвращение вытесненного’ в цивилизации). Подавление инстинктов осуществляется в культуре путем сублимации и репрессивной организации сексуальности (Эрос), переориентации на внешний мир (труд) и внутренний мир человека (совесть) — Танатос. Итогом репрессии инстинктов являются подавленный индивид (сверх-Я как интроекция господства в психике; чувство вины за неповиновение) и репрессивная цивилизация (исторически — в первобытной орде бунт братьев против отца и отцеубийство; чувство вины, раскаяние в содеянном и восстановление господства; возвращение образа отца в религии. По Маркузе, любая революция обречена на провал: после свержения господства и освобождения вскоре будет установлено новое господство). Основное подавление (базис культуры) усилено прибавочным — дополнительным принуждением со стороны социальной власти (господство). Рациональным основанием господства выступает факт нужды: мир беден для полного удовлетворения человеческих потребностей, необходим труд как комплекс мер по приобретению средств удовлетворения. Согласно Маркузе, господство направлено на возвышение привилегированного положения определенной социальной группы и с этой целью поддерживает неравномерное распределение нужды и подавление. В индустриальном обществе контроль над индивидом осуществляется продолжительностью и содержанием труда, организацией досуга (манипулирование сознанием через СМИ и индустрию развлечений), материальными благами, внушением чувства вины и т.п. Особую роль играет репрессивная организация сексуальности: Эрос ограничен подчинением функции произведения потомства (моногамный брак, табу на перверсии) и десексуализацией тела (приоритет генитальности, превращение тела в инструмент труда). В западной цивилизации репрессивны все сферы культуры, включая такую ‘сопротивляющуюся’ область, как философия (разум в философской традиции агрессивен, завоевывает и упорядочивает мир, главенствует над чувственностью). По мнению Маркузе, данная стратегия культуры фатальна. Прогресс цивилизации оборачивается увеличением подавления и организацией господства (иерархизация общества, господство представлено как рациональное и универсальное, власть приобретает черты безличности, увеличение отчуждения). Репрессивная цивилизация в основном питается энергией, отнятой у Эроса (сублимация); ослабляя инстинкт жизни, она тем самым усиливает и высвобождает деструктивные силы. Культура, основанная на подавлении, склонна к разрушению и агрессии и движется к самоуничтожению [3, 25]. В отличие от Фрейда, Маркузе считает репрессию не сущностной чертой цивилизации, но характеристикой существующей, исторически преходящей формы принципа реальности (принципа производительности). На современном этапе развития общества сложились предпосылки для перехода к лучшему типу цивилизации: побеждена нужда, высокий уровень развития науки и техники отменяет необходимость изнурительного труда, господство устарело и стало иррациональным. Чтобы избежать гибели, западная цивилизация должна стать нерепрессивной — ликвидировать прибавочное подавление при удовлетворении человеческих потребностей. В ‘Э.иЦ.’ Маркузе намечает основные контуры будущей модели культуры. На смену Прометею — символу принципа производительности — придут культурные герои ‘нерепрессивного принципа реальности’ Орфей и Нарцисс; они гармонизируют отношения человека и природы, олицетворяют собой удовлетворение, игру, созерцание, радость, творчество и т.д.; в них примирены Эрос и Танатос, преодолена противоположность между субъектом и объектом. Фантазия и искусство (‘островки’ принципа удовольствия в рамках репрессивной цивилизации, хранящие в себе память о счастливом доисторическом прошлом) выражают ‘Великий Отказ’ — протест против угнетения и несвободы. По Маркузе, в нерепрессивной цивилизации будут примирены принцип реальности и принцип удовольствия; ее основа — нерепрессивная сублимация; в условиях преодоления нужды и уничтожения господства сексуальность превратится в Эрос, труд станет свободной игрой человеческих способностей (либидозный труд); появится новая мораль и установятся нерепрессивные общественные отношения[5, 12]. Эрос будет многократно усилен и ослабит разрушительные силы. Средства перехода к новой культуре — освобождение Эроса (новая чувственность и сексуальная мораль как победа над агрессией и виновностью) и полное отчуждение труда (автоматизированный труд освободит время для самореализации личности). Движущую силу грядущей революции, которая способна осуществить Великий Отказ, Маркузе видит в людях, стоящих ‘вне системы’ — маргиналах, протестующей молодежи, неангажированных интеллектуалах.
3. Эрос в культуре XX века.
Люди, несомненно, любили во все времена, но каждая эпоха цивилизации предавала этим отношениям определенную форму и регулировала их при помощи этикета, традиции, социальных норм, системы ценностей и идеалов, делала тем самым людей элементом культурно-исторической реальности. Для каждой конкретной культуры характерны свой идеал любви, определенные ценности и манера ухаживания. Так древние греки различали 4 вида любви: эрос, филиа, агапэ, сторгэ.
Эрос – это восторженная влюбленность, телесная и духовная страсть, тяга к обладанию любимым человеком[18, 86]. Это страсть больше для себя, чем для другого, в ней много я-центризма. Это как бы страсть по мужскому типу, страсть в ключе пылкого юноши или молодого мужчины. Она бывает и у женщин, но гораздо реже.
Филиа – любовь-дружба, более духовное и более спокойное чувство. По своему психологическому облику она стоит ближе всего к любви (или влюбленности) молодой девушки. У греков филиа соединяла не только влюбленных, но и друзей.
Агапэ – альтруистическая, духовная любовь. Она полна жертвенности и самоотречения, построена на снисхождении и прощении. Это любовь не ради себя, а ради другого, в отличие от эроса. По своему облику она похожа на материнскую любовь, полную великодушия и самоотверженности. У греков, особенно, во время эллинизма, агапэ была не только любовным чувством, но и идеалом любви к ближнему.
Сторгэ – любовь-нежность, семейная любовь, полная мягкого внимания к любимому. Она росла из естественной привязанности к родным, напоминала родственные тяготения юношей и девушек.
Но все нынешние ценности ориентированы на одну систему – романтическую любовь. «ХХ век принес стремительную «демократизацию» романтической любви, резкое ускорение того, что с полным основанием можно назвать «революцией чувств», – писал А.Г. Вишневский. – «Сегодня романтическая любовь – уже не привилегия избранных, и для миллиона людей она уже не та, что была прежде. Ныне она несравненно сильнее захватывает человека и уже не сводится всего-навсего к эротическому "голосу плоти"». Принципы романтической любви сложились в среде средневековых рыцарей в южной французской провинции Провансе. Сражать и любить! – вот девиз аристократа, но забота и обожание могли относиться лишь к женщине высшего сословия. Рыцарский идеал не отличался интеллектом, зато он предполагал богатую эмоциональную жизнь вплоть до экзальтации; нельзя забывать и тот факт, что дамой сердца рыцарь выбирал обычно замужнюю дворянку.
Нашему воображению сразу рисуется сцена: дама с балкона слушает рыцаря с гитарой и шпагой, поющего ей романсы. Герой здесь не скрывает чувств, а, напротив, манифестирует их. Современных молодых людей Франции и других романских народов можно по праву считать наследниками этой публичной любви, пылко переживаемой на людях. Виктор Некрасов, проживший свои последние годы в Париже, по словам В. Конецкого, «долго не мог привыкнуть к поцелуям на каждом шагу – в метро, в магазине, на улице остановятся, обнимутся ни с того ни с сего – и взасос...».
Славянская любовная культура также отличается своеобразием в отражении эротического начала[8, 45]. Если в американской культуре акцентируются рациональные, практические соображения (удовлетворение сексуального влечения необходимо для здоровья, для продолжения рода, для стабильности брака), то в – славянской культуре на первое место выходят интимные соображения.
Не без определенного основания может сложиться впечатление, что русская классическая литература декларирует в сексуальных отношениях тотальное целомудрие, вплоть до аскетизма и антиромантизма. «Пока... человечество живет, – говорит герой Л.Н. Толстого, – перед ним стоит идеал и, разумеется, идеал не кроликов или свиней, чтобы расплодиться как можно больше, и не обезьян или парижан, чтобы как можно утонченнее пользоваться удовольствием половой страсти, а идеал, достигаемый воздержанием и чистотой». И все же такая позиция – крайность; чаще целомудрие, т.е. высшая нравственная чистота не отождествляется с девственностью. В рамках интимной культуры вступление в сексуальную связь (в том числе лишение девственности) не ассоциируется с аморальным поведением – просто физические взаимоотношения в любой форме не предназначены для посторонних глаз.
Христианский моральный кодекс напротив, рассматривает все отношения вне брака как аморальные, супружеская же сексуальность сводится к репродуктивной функции[6, 34]. Отсюда и особая мистическая ценность девственности: «Выдающий замуж свою девицу, – говорил апостол Павел, – поступает хорошо, а не выдающий поступает еще лучше». Только в новое время любовь начинает рассматриваться как индивидуализированное сексуальное влечение, не сводящееся к размножению. Более того, согласно Вл. Соловьеву, половая любовь и деторождения находятся между собой в обратной зависимости: чем сильнее одно, тем слабее другое.
Если взять некоторые литературные произведения конца ХIХ века, то в них уже можно увидеть двоякое отношение к любви, к общественной морали и жизненным устоям. Так роман П.Д. Боборыкина «Жертва вечерняя», начавший печататься с января 1868 года, доставил автору «успех скандала». Взгляд на «Жертву вечернюю» как на порнографический роман глубоко уязвил Боборыкина. В своих «Воспоминаниях» он неоднократно доказывал, что «замысел «Жертвы вечерней» не имел ничего общего с порнографической литературой, а содержал в себе горький урок и беспощадное изображение пустоты светской жизни, которая и доводит мою героиню до полного нравственного банкротства».
В начале ХХ века, после первой русской революции, во время недолгой отмены тяжелого гнета цензуры в среде интеллигенции сразу стало ощущаться свежее дыхание свободы. Это душевное раскрепощение, освобождение от всяческих запретов породило и массу непривычной литературы, выходящей за рамки недавней благопристойности и религиозной морали. Так в 1916 году в свет выходит переводный сборник под редакцией В. Брюсова. В предисловии он пишет: «В этом сборнике «Эротопегний» соединены переводы тех стихотворений римских поэтов, которые не могут и не должны стать достоянием широких кругов читателей». Русскому интеллигенту, пусть и самых широких взглядов, было трудно представить себе общедоступность эротических презентаций.
Говоря о русской культуре, нельзя не упомянуть один из самых знаменитых и скандальных романов ХХ века – романом Владимира Набокова «Лолита». Его издание на русском языке разрешили только в 1965 году. Но и на свободном Западе многие критики долгое время считали его безнравственным, всячески преследовали его и запрещали, смущаясь юным возрастом героини. «... "Лолита" вовсе не буксир, тащащий за собой барку морали», – иронизировал сам автор, а в письме к М. Бишопу в марте 1956 года заявлял: «Я спокоен в моей уверенности, что это – серьезное произведение искусства, и что ни один суд не сможет доказать, что она [книга] "порочна и непристойна"...» Через обвинение в порнографии прошли известнейшие романы ХХ века: «Улисс» считался порнографическим романом в Америке до 40-х годов, до 60-х – «Тропик рака» Генри Миллера. Набоковская «Лолита» один год считалась порнографией, затем стала бестселлером.
В советском искусстве эротический аспект был табуирован. Отблеск интереса к нему широко представлен лишь в «народном искусстве», бытовом и уголовном шансоне. Знаменитая песня Утесова «У самовара я и моя Маша» была запрещена за озорной намек, что супругов может связывать не только страсть к строительству коммунизма. Социальные и культурные последствия такого жесткого запрета были в целом, негативными.
Однако некоторые исследователи считают, что нельзя говорить о полном отсутствии эротики в советское время[10, 223]. Эротика был лишь трансформирована, сублимирована в соответствии с социальными задачами. Еще в начале Октябрьской эпохи первые советские интеллигенты – Луначарский, например, – относились к эротике с некоторым барственно-доброжелательным снисхождением – «Нам нужна здоровая эротика!» В начале ХХ века среди европейских авангардистов в связи с возникшим культом машины развиваются эксцентричные идеи об эротизме механизма – воплощении космической созидательной энергии. Но только в нашей стране эти мотивы приобрели конкретные черты, ведь станок как эротический символ встраивался в общий культ утилитарного.
В середине 20-х вся эротическая проблематика попала в руки «неистовых ревнителей». «Половая жизнь как неотъемлемая часть прочего боевого арсенала пролетариата» – это не пародия, а, увы, существовавший подход, сформулированный в научной монографии А.Б. Залкинда «Революция и молодежь». Переведя страну на казарменное положение и заняв все свободное время граждан работой, спортом и военно-идеологической подготовкой, они добились тотальной сублимации любовной энергии в коллективных формах. Коллективный эротизм унифицировал характер и красоту советской молодежи, приблизив ликующего рабочего к колхознице, сделав мужеподобными женщин. Скульптура Мухиной «Рабочий и колхозница» – это не только символ трудового союза серпа и молота, но и идеальная, с точки зрения искусства того времени, пара сексуального соответствия. Советским людям было дано два главных объекта сублимированного сексуального влечения: Вождь-Отец и Родина-Мать. Падение культового режима было пережито народом, по крайней мере, той его частью, которая искренне верила революционным догматам, как тяжелая сексуальная травма.
4. Два аспекта презентации эротического в культуре.
В любом обществе всегда имелась и имеется определенная часть людей – малоискушенных, которые искренне убеждены, что искусство должно изображать только прекрасное. А ведь хорошо известно, что изображение некрасивого, даже безобразного с общественной точки зрения всегда было предметом искусства: химеры Нотр-Дама, невероятные композиции Сальвадора Дали или же грустная, удивительная скульптура Родена, название которой говорит само за себя: «Та, которая была прекрасной Омиер»... Да, да! Не Венера Милосская с крутыми бедрами, а увядшая женщина с иссохшими грудями! И это – тот же Роден, автор «Весны» и «Первого поцелуя»... Луи Фердинанд Селин высказался точно и недвусмысленно: «В уродстве столько же возможностей для искусства, сколько в красоте». И вот именно эта контрастность, многомерность, противоречивость человеческой сущности – человеческой, а не идеальной умозрительной ее модели – воистину прекрасна!
Следует отметить, что эротического искусства как универсальной формы вообще не существует; для японца хэиянской эпохи самым эротичным было стихотворение, в котором описывается блеск луны на реке. Главным становится предчувствие того, что стоит за эротическим переживанием, которое человек может достигнуть индивидуально. Эротическое искусство указывает путь к этому переживанию, но никогда не предъявляет его зрителю с порнографической убедительностью. Порнографии в искусстве не существует. Дело не в моральном порицании и отрицании порнографии: это не искусство. Дело в том, что в отличие от искусства, которое тоже вынуждено подчиняться товарно-рыночным законам, но которое обладает при этом и неким трудноопределимым духовным сверх значением, порнография – просто товар, и ничего больше, это нечто несомненно отличное от искусства, которое насквозь пронизано именно личностными переживаниями. Различие между порнографией и эротикой нужно искать не в содержательном, а в стилистическом слое художественного произведения, то есть в том слое, который только и значим для определения – произведение искусства перед нами или нет. Обратим внимание, что риск порнографии особенно велик в низко структурированных видах искусства – в кино, фотоискусстве, в зрелищах, где художник манипулирует физическими телами или их фотохимическими отпечатками.
Следует сказать, что эротическое создается искусством заслонения сексуального объекта, в то время как при порнопоказе сексуальный объект подвергается полному разглядыванию – заслонение теряет всякий смысл. Возбуждение охватывает разглядывающего в силу машинизации того, что было органичным, интимным и запретным. В культуре большинства народов мужчины и женщины не обладают равным правом на взгляд[8, 54]. Мужчина «имеет право» разглядывать проходящих мимо женщин, женщины же «не имеют права» разглядывать мужчин. Таким образом, женщине культурной традицией предопределено место эротического объекта. Феминистское движение, в том числе и в искусстве, ведет борьбу с этой унизительной, по его мнению, традицией, ведь женское тело становится в таком контексте «товаром». Здесь стоит вспомнить отношение к женскому телу в разные эпохи. Так в античную эпоху, где все было подчинено принципу «вещественности и телесности», человеческое тело стало ценнейшим материалом[11, 234]. Но, что самое интересное, на ранней стадии развития античной скульптуры обнажению подвергались мужские тела, а женские умело драпировались. Позднее греки приходят к пониманию красоты обнаженного тела, которое не требует иных украшений, кроме данных ему самой природой. Но античная скульптура была только холодным прекрасным человеческим телом, в которое не вдохнули огонь жизни. Вскоре с развитием изобразительного искусства в бездонных глазницах заискрился взгляд – изображение ожило и стало более приближено к живому оригиналу.
В христианскую эпоху красота обнаженного человеческого тела отступила на второй план, уступив место религиозным сюжетам и напоминанию о грехопадении, когда нагота стала восприниматься как что-то постыдное. Постепенно женщины драпируются настолько, что все прекрасные формы теряются. Эпоха Возрождения возвращает художников к античным образцам, но вне искусства «ню» воспринимается как что-то мерзкое, вернее, выходящее за рамки общественной морали.
На рубеже ХХ века происходит высвобождение женского тела из оков корсета, которое знаменитый французский портной того времени Поль Пуаре сравнил с падением Бастилии. Это освобождение тела имело резонанс в культуре. Получил развитие спорт, резко изменился характер хореографии и т.д. Изменению характера одежды шло параллельно внедрению в культуру начала века мотивов Востока, как символической страны утонченной и извращенной эротики. Поразительно, что раскованное женское тело первоначально часто драпируется в «восточные» одежды – тот же Пуаре вводит моду на шаровары и брюки для женщин, – по типу близкие к мужским одеяниям. Вскоре на подиуме появляется миниатюрная манекенщица Твигги, родоначальница моды «мини». Женское тело становится достоянием общественности и заставляет общество пересмотреть взгляд на запреты обнажения.
Это время бурного развития фотографии, которая позволяет настолько приблизить модель к оригиналу, что иногда забывается то, что перед нами произведение искусство. Как и художников, фотографов живо заинтересовала нагота. Но тут же встал вопрос – насколько можно раздеть модель, чтобы не вызвать протест общественности, не переступить границу дозволенного в искусстве. Даже вопрос не в том, на сколько раздеть, а как раздеть. Когда нет искусства или хотя бы ремесла, то эротика становится особенно мстительным жанром, тем паче в фотографии, ведь, раздевая модель, фотограф в первую очередь раздевает самого себя.
Обратимся к такому социальному институту как театр. Прежде всего, очевидно, что в театре сильной эротической провокацией служит непосредственная телесная близость, возбуждающая желание физического контакта. В середине XVIII века общеизвестные преобразования сделали непреодолимой линию рампы. Это было важнейшим шагом, одновременно удалившим актера от зрителя и сблизившим его с произведением искусства. Прямой контакт с исполнителем, находящимся за запретной чертой, сохранился в опосредованных формах: понравившихся актеров засыпали цветами, не понравившихся – гнилыми овощами, и в том и в другом случае «прикасаясь» к объекту эмоции. С течением времени появился автограф, точнее ритуал получения автографа. Автограф «звезды» на фотографии свидетельствует о моменте личного контакта с плотью и кровью артиста, становится "оттиском" подлинного, внесценического, внеэкранного, тела. Вместе с тем главной привилегией зрителя остается сам процесс смотрения. Свобода смотрения, возможная в театре, сформулировала и тип поведения в зале, ставшем объектом самосозерцания.
Мужчины достаточно откровенно, с недопустимой в других социальных собраниях бесцеремонностью, разглядывают женщин. В XVIII-XIX веках посетительницы театра иногда использовали маску, предмет актерского реквизита, что гарантировало неузнаваемость и соответственную свободу поведения. Физическая привлекательность одновременно акцентировалось людьми и суммировалось культурой. Фундаментальное желание актера – нравиться публике, главное желание зрителя – получить удовольствие от увиденного. Вместе с тем эстетика, мораль искали для «стана и ножек» дополнительных мотивировок или стремились свести их воздействие до минимума. Женщин играли мужчины, актрисам не разрешалось переодеваться в костюм противоположного пола, табуировалось телесное соприкосновение и т.д. Все это скорее разнообразило эротические коннотации зрелища: как отмечал Р. Барт, живое тело, превращаясь в знак, неизбежно обладает двойным означаемым, всегда отсылает и к самому себе. Сегодняшняя мода или интерес к «жизни человеческого тела» в принципе ушел из театра. Снятие табу оказалось недостаточным для проникновения, точнее, обретения эротики сценой. Актеры так же не умеют показывать, как зритель – смотреть. В этой системе координат возможна грубая порнография, но не легкая эротика, о которой говорит Барт и которая неотделима от искусства смотрения.
В балете, в новаторских изысканиях Касьяна Ярославича Голейзовского обнаженные тела подчеркивают остроту подлинных чувств – особенно эффектным был бросок героини на руки кавалеров и обнажение Саломеи до пояса во время танца «Семи покрывал». Но его балет «Саломея» успех оказался более скандальный, чем эстетический. Пресса вскользь отметила красоту линий танца и тут же сосредоточилась на проблемах обнажения тела на сцене, обрушиваясь на эротику постановки. О танце Саломеи писали, что он напоминает «пляски австралийских туземцев корообари, которые имитируют в своих танцах половые акт».
Где же та граница, что пролегла между эротикой и порнографией? Эта граница устанавливается не какими-то внешними формальными признаками, а внутренним безошибочным чувством каждого человека. Эротика? Порно? В первом случае мы испытываем прилив счастья и нежности, как любящие, как принятые в братство; во втором – пошловато ухмыляемся и отводим глаза в сторону, как соучастники. Еще Платон в диалоге «Лисид» заметил: «А разве это не безвкусица, когда слова и песни не очаровывают, но лишь возбуждают?»[10, 134]. Так вот порнофильмы, порнокартинки, стихи, песни не очаровывают, а возбуждают. Нужно так же отметить, что порнография – это такое непродуманное понятие, такая свалка, куда мы сбрасываем и то, что в сексе совершенно не интересно, и то, что, напротив, слишком интересно.
Однако мы слишком заняты поиском границ эротического в кино, театре, живописи... Создается впечатление, что эротическое в нашей жизни существует отдельно от всего остального. Конечно, так или иначе, в центре эротического скрывается некий очаг, возбуждающий сексуальную энергию зрителя (и это не обязательно половой акт). Феллини, к примеру, создает огромную дистанцию по отношению к обычному половому акту, особенно в «Казанове». У него не случайно там при этом включается заводная птичка; это одна из метафор механистичности гетеросексуального полового акта, «поэтом» которого был Джакомо Казанова. Там есть еще эпизод соревнования, где Казанова и какой-то дюжий крестьянин одновременно совокупляются с двумя женщинами на время: кто дольше? Любой видимый объект может быть эротизирован, если он подвергается хоть частичному заслонению, в отличие от порнообъекта, который всегда открыт и выставлен на обозрение зрителю. В некоторых сценах «Казановы» Феллини как раз и проводится идея заслонения с исключительной точностью: всегда на передний план выступает то, что должно заслонять.
По-другому происходит в ситуации открытого фильма, например, «Калигулы». «Калигула» не считается порнофильмом, говоря о формальной классификации. Продюсер этого фильма специально пригласил сниматься очень крупных актеров (например, Джона Гилгуда), чтобы убрать порноэффект, поэтому формально этот фильм не является порнографическим, что и обеспечило фильму высокий уровень проката, но это только формально... Это все настолько условно, что почти невозможно установить различия. Хотя можно сказать эротическое создается искусством заслонения сексуального объекта, в то время как при порнопоказе сексуальный объект, во-первых, подвергается полному разглядыванию – заслонение теряет всякий смысл. Возбуждение охватывает разглядывающего в силу машинизации того, что было органичным, интимным и запретным. Вот в этом и заключено главное различие между порно- и эротическим фильмом. При просмотре последнего зритель впитывает красоту женского и
07.02.2013 00:02-
Ділись своїми роботами та отримуй миттєві бонуси!
0%
Оголошення від адміністратора